Неточные совпадения
Мать, слабая, как
мать,
обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им, рыдая, на шею.
— Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая
мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще
обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
Полечка в страхе забилась с детьми в угол на сундук, где,
обняв обоих маленьких, вся дрожа, стала ожидать прихода
матери.
— Нет, я, я более всех виновата! — говорила Дунечка,
обнимая и целуя
мать, — я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, я и не воображала, чтоб это был такой недостойный человек! Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались
обнять их: не могли.
Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
Прощаясь с
матерью, он поцеловал ее в лоб, а она
обняла его и за спиной, украдкой, его благословила трижды.
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о
матери, о том, как он в саду
обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Клима изумила торопливая небрежность, с которой Лютов поцеловал руку
матери и завертел шеей,
обнимая ее фигуру вывихнутыми глазами.
Вытирая шарфом лицо свое,
мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не
обнимал, это было бы неприлично.
Он встал, крепко
обнял ее за талию, но тотчас же отвел свою руку, вдруг и впервые чувствуя в
матери женщину.
— О, дорогой мой, я так рада, — заговорила она по-французски и, видимо опасаясь, что он
обнимет, поцелует ее, — решительно, как бы отталкивая, подняла руку свою к его лицу. Сын поцеловал руку, холодную, отшлифованную, точно лайка, пропитанную духами, взглянул в лицо
матери и одобрительно подумал...
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо
матери и голую руку, рука
обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу
матери.
Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Мать крепко
обняла его, молча погладила щеку, поцеловала в лоб горячими губами.
— Милый мой, — сказала
мать,
обняв его, поцеловав лоб. — В твоем возрасте можно уже не стыдиться некоторых желаний.
Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади,
обнял старуху, потом хотел было ехать — и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос
матери, возник на минуту ее нежный образ.
— А старый-то нехристь хорош! — заметила одна
мать. — Точно котенка выбросил на улицу: не
обнял, не взвыл!
После разговора с Марфенькой Викентьев в ту же ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к
матери, бросился
обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес...
— Вы говорите, он целовал сейчас вашу
мать?
Обнимал ее? Вы это видели сами? — не слушала она меня и продолжала расспрашивать.
Но этого еще мало: в письме этом, писанном с дороги, из Екатеринбурга, Вася уведомлял свою
мать, что едет сам в Россию, возвращается с одним чиновником и что недели чрез три по получении письма сего «он надеется
обнять свою
мать».
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как
обняла меня добрая
мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал
мать мою?
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения, свободы, счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к
матери, радостно
обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за город.
За пледом стоит Аня; она делает реверанс, бежит к
матери,
обнимает ее и убегает назад в залу при общем восторге.
Мать уехала рано утром на другой день; она
обняла меня на прощание, легко приподняв с земли, заглянула в глаза мне какими-то незнакомыми глазами и сказала, целуя...
Прижмется, бывало, ко мне,
обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне
мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А
мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Поздно вечером, когда он все-таки ушел из дома,
мать пришла ко мне за печку, осторожно
обнимала, целовала меня и плакала...
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что
мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач,
обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне...
Мать, веселая и спокойная,
обняла ее, уговаривая не огорчаться; дедушка, измятый, усталый, сел за стол и, навязывая салфетку на шею, ворчал, щуря от солнца затекшие глаза...
Я сидел, прижавшись к боку
матери, она говорила,
обняв меня...
Эти часы стали теперь для мальчика самым счастливым временем, и
мать с жгучей ревностью видела, что вечерние впечатления владеют ребенком даже в течение следующего дня, что даже на ее ласки он не отвечает с прежнею безраздельностью, что, сидя у нее на руках и
обнимая ее, он с задумчивым видом вспоминает вчерашнюю песню Иохима.
Сестру наконец
обняла я
И
мать обняла.
Прощайте, Петр Николаевич,
обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам. Если что узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив
матери обстоятельства, как они были.
— Ну, полно, полно плакать, — говорила
мать Агния. — Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне
обнять Гешу. Поди ко мне, дитя мое милое! — отнеслась она к Гловацкой.
К большой моей досаде, я проснулся довольно поздно:
мать была совсем одета; она
обняла меня и, похристосовавшись заранее приготовленным яичком, ушла к бабушке.
Бабушка с искренними, радостными слезами
обняла моего отца и
мать, перекрестилась и сказала: «Ну, слава богу!
Искренняя, живая радость
матери сообщилась и мне; я бросился на шею к Катерине Борисовне и
обнял ее, как родную.
Он воротился еще задолго до обеда, бледный и расстроенный, и тетушка Татьяна Степановна рассказывала, что мой отец как скоро завидел могилу своей
матери, то бросился к ней, как исступленный,
обнял руками сырую землю, «да так и замер».
Пришел отец, сестрица с братцем, все улыбались, все
обнимали и целовали меня, а
мать бросилась на колени перед кивотом с образами, молилась и плакала.
Мать обняла меня и заплакала от радости (как она мне сказала), что у меня такое доброе сердце.
Посмотрю я, какая ты охотница до яблок?»
Мать с искреннею радостью
обнимала приветливую хозяйку и говорила, что если б от нее зависело, то она не выехала бы из Чурасова.
Видно было, что она полюбила мою
мать, потому что все
обнимала ее и говорила с ней очень ласково и даже потихоньку.
Мать будет здорова, у тебя родился братец…» Он взял меня на руки, посадил к себе на колени,
обнял и поцеловал.
«Правда, правда, — сказал мой отец со вздохом, — видно, уж так угодно богу», — снова залился слезами и
обнял мою
мать.
Едва
мать и отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей
матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!»
Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее
обняла, что она ту же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
Согласны ли вы?» Татьяна Степановна давно разливалась в слезах и несколько раз хотела было броситься
обнимать «матушку сестрицу», а может быть, и поклониться в ноги, но
мать всякий раз останавливала ее рукой.
Оставшись наедине с
матерью, я
обнял ее и поспешил предложить множество вопросов обо всем, что видел и слышал.
Мать удивилась, узнала причину такой быстрой перемены,
обняла меня, поцеловала, но сказала, что ни под каким видом не оставит, что мы проездим всего две недели и что сестрица скоро перестанет плакать.
Она приходила также
обнимать, целовать и благодарить мою
мать, которая, однако, никаких благодарностей не принимала и возражала, что это дело до нее вовсе не касается.
Она крепко и долго
обнимала моего отца и особенно
мать; даже нас всех перецеловала, чего никогда не делывала, а всегда только давала целовать нам руку.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и
обнимал, а своей
матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги и потом, целуя ее руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все будет идти по-прежнему.